Содержание
Мы знаем Чехова как писателя — ироничного, остроумного, наблюдательного, точного и беспощадного в своих высказываниях. А в памяти близких и друзей он остался в первую очередь человеком невероятной доброты. Вот несколько фактов, которые сегодня помогают нам понять, каким скромным, любящим и безупречно благородным был наш любимый писатель.
Чехов и автобиографофобия
Чехов не любил писать о своей жизни. «Вам нужна моя биография? — писал Чехов своему редактору в 1892 году. — Вот она. Родился я в Таганроге в 1860 г. … В 1891 г. совершил турне по Европе, где пил прекрасное вино и ел устриц. Писать начал в 1879 году. Грешил и по драматической части, хотя и умеренно… Из писателей предпочитаю Толстого, а из врачей — Захарьина. Однако, все это вздор. Пишите, что угодно. Если нет фактов, то замените их лирикою».
«Не могу я писать о себе самом», — писал Чехов и шутливо «признавался», что у него «болезнь» — автобиографофобия.
То же самое — и в дневниках, где Чехов на эмоции еще скупее, нежели в письмах к друзьям и родным. Например, о провале «Чайки» в Александрийском театре, который он переживал долго и мучительно и который стал, по мнению многих, причиной серьезного обострения его болезни, осталась лишь такая «сухая» такая запись: «17 окт. В Александрийском театре шла моя „Чайка“. Успеха не имела».
Чехов и записные книжки
У Чехова была целая «библиотека» записных книжек. Кроме четырех основных, где «творческие» записи соседствовали с деловыми заметками, какими-то бытовыми вещами, у него были дневник, адресная книжка, записная книжка с рецептами для больных, садовая книжка («Сад»), деловая, попечительская книжка и библиографические заметки.
Все свои книжки, заполненные «бисерно-мелким, убористым чеховским почерком», писатель держал в необыкновенном порядке. По особой схеме, как пишет Паперный, переносил записи из одной в другую: «Однако чеховское хозяйство не просто состоит из разных книжек. Оно связывается в целостную систему со своим внутренним „кровообращением“. Записи не пребывают на разных полочках, но непрерывно движутся — переносятся из одной книжки в другую».
В свою первую, «творческую» книжку писатель заносил остроты, шутки, каламбуры, мысли и все, что могло бы пригодиться ему для будущих произведений, но этим не ограничивался. Иной ценитель прекрасного вздрогнет, читая, например, такие мирно соседствующие строки:
«Человечество понимало историю, как ряд битв, потому что до сих пор борьбу считало оно главным в жизни.
Приехали в Вену. Stadt Frankfurt. Холодно. Понос».
Вторая и третья книжки — напротив, больше «деловые», но с вкраплениями творческих заметок. Многие из таких записей — что-то вроде костяков будущих произведений, точки, смысловые центры, которые впоследствии «раскручивались» (или так и оставались «лежать») в его рассказал, повестях и пьесах. Например: «Праздновали юбилей скромного человека. Придрались к случаю, чтобы себя показать, похвалить друг друга. И только к концу обеда хватились: юбиляр не был приглашен, забыли». Или: «Он оставил всё на добрые дела, чтобы ничего не досталось родственникам и детям, которых он ненавидел».
Чехов и переписка с женой
Самая трогательная из переписок Чехова — его переписка с женой Ольгой Книппер. Их письма друг другу полны искренней любви и юмора, непосредственны и живы и полны заботы друг о друге.
В письмах Чехов придумывает для жены множество забавных милых прозвищ и обращений, иногда понятных только им двоим: «милюся моя Оля», славная моя актрисочка, собака моя, «милая моя конопляночка», «дуся моя бесподобная, балбесик мой», «милая, славная, добрая, умная жена моя, светик мой». Часто приправляя свои письма шутками, подобными этой:
«Не забывайте писателя, не забывайте, иначе я здесь утоплюсь или женюсь на сколопендре».
В другом письме он просит: «Дуся моя, ангел, собака моя, голубчик, умоляю тебя, верь, что я тебя люблю, глубоко люблю; не забывай же меня, пиши и думай обо мне почаще. Что бы ни случилось, хотя бы ты вдруг превратилась в старуху, я все-таки любил бы тебя — за твою душу, за нрав. Пиши мне, песик мой! Береги свое здоровье. Если заболеешь, не дай бог, то бросай все и приезжай в Ялту, я здесь буду ухаживать за тобой. Не утомляйся, деточка».
В ответных письмах мужу Ольга Книппер была не менее нежна: «Антонка, родной мой», «…Как это я тебя не поцеловала в последний раз? Глупо, но меня это мучает», «Дорогой мой Антончик, как мне тебя не хватает! Я с тобой спокойнее и лучше. Я люблю чувствовать твою любовь, видеть твои чудные глаза, твое мягкое, доброе лицо».
«Голубчик мой, дуся моя, опять ты уехал… Я одна, сижу в спальной и строчу. Все тихо. Ты, верно, около Орла или уже в нем. Мне так многое хотелось бы тебе сказать, и чувствую, что ничего не напишу толком, как-то дико сразу писать, а не говорить. Отвыкла. У меня так врезалось в памяти твое чудное лицо в окне вагона! Такое красивое, мягкое, изящное, красивое чем-то внутренним, точно то сияет в тебе. Мне так хочется говорить тебе все самое хорошее, самое красивое, самое любовное. Мне больно за каждую неприятную минуту, которую я доставила тебе, дорогой мой.
Целую тебя. Как ты едешь? Что думаешь? Кушал ли? Спишь теперь, верно. Скоро час. В спальной пахнет вкусно тобой. Я полежала на твоей подушке и поплакала. Перестелила свои простыни на твою кровать и буду спать на твоей; моя с провалом…» — писала она в ноябре 1902 года.
Чехов и «хорошие нелепости»
Чехов всегда умел сказать «хорошую нелепость». Он любил и умел создавать фразы, западающие в память. Многие из них вошли в наш язык настолько прочно, что уже воспринимаются как «народная мудрость».
«Краткость — сестра таланта» или знаменитое «Если в первом акте на сцене висит ружье, то в последнем оно должно выстрелить» еще хранят печать автора. А вот о том, что фраза «Этого не может быть, потому что не может быть никогда» — из первого чеховского рассказа «Письмо к ученому соседу», уже мало кто знает.
Иногда забавные фразы возникали у него случайно, и даже сам Чехов не сразу замечал их «соль».
Писатель Леонтьев-Щеглов, друг Антона Павловича, вспоминал такой случай: «…мы разговорились о „Степи“. Именно почему-то вспомнилась в самом начале (где говорится о смерти бабушки) фраза, на которой я запнулся, читая впервые рассказ: „Она была жива, пока не умерла…“ Что-то в этом роде.
— Быть не может! — воскликнул Чехов и сейчас же достал с полки книгу и нашел место: „До своей смерти она была жива и носила с базара мягкие бублики“. — Чехов рассмеялся. — Действительно, как это я так не доглядел. А впрочем, нынешняя публика не такие еще фрукты кушает. Нехай!
Эта фраза так и осталась в рассказе».
Чехов и еврейский вопрос
Чехов и издатель «Нового времени» М.А. Суворин были друзьями более десяти лет. Но в 1898 году конец многолетней дружбе положило отношение Суворина к так называемому «делу Дрейфуса».
Дело Дрейфуса — громкий судебный процесс (1894-1906) по делу о шпионаже в пользу Германской империи, в котором обвинялся французский офицер, еврей родом из Эльзаса, капитан Альфред Дрейфус. В защиту Дрейфуса выступил писатель Эмиль Золя, который утверждал, что обвинение против Дрейфуса было сфабриковано. Письмо Золя, опубликованное в газете «Аврора», произвело потрясающее впечатление на общественность Франции, Европы и всего мира. В газетах началась травля не только Дрейфуса, но и вступившегося за него писателя.
Чехов следил за делом Дрейфуса и, изучив доступные материалы дела (стенограмму судебного процесса), пришел к выводу о невиновности Дрейфуса. Он поддерживал Золя и восхищался его мужеством и честностью.
Последней каплей в раздоре Чехова и Суворина стала публикация 29 января 1898 года в суворинском «Новом времени» скандальной статьи о деле Дрейфуса. «Новое время», всячески старались очернить знаменитого французского писателя. «Новое время» обвиняло всех тех, кто выступал в защиту Дрейфуса, в том, что они подкуплены «еврейским синдикатом».
П.М. Свободин, В.Н. Давыдов, А.П. Чехов и М.А. Суворин
Чехов решился на полный разрыв с Сувориным. В одном из писем Чехов издевается над грязными баснями «Нового времени» о «еврейских деньгах»: «Золя благородная душа, и я (принадлежащий к синдикату и получивший уже от евреев 100 франков) в восторге от его порыва». Он писал, что дело Дрейфуса «заварилось» на почве антисемитизма, «на почве, от которой пахнет бойней».
Позднее в письме к брату Александру он, возмущаясь сообщениями корреспондентов «Нового времени» о деле Дрейфуса, пишет: «Как никак, а в общем Новое Время производит отвратительное впечатление… Это не газета, а зверинец, это стая голодных, кусающих друг друга за хвосты шакалов, это чёрт знает что».
Чехов и медицина
Чехов выбрал для себя профессию земского врача, хотя как выпускник Московского университета мог сделать успешную карьеру. Так, один из сокурсников Чехова стал лейб-медиком императорского двора, других он встречал в звании профессоров медицины. Эту неблагодарную судьбу Антон Павлович избрал для себя, хотя медицина и врачевание не приносили доктору Чехову почти никакого дохода.
Чехов — студент. 1883 г.
4 августа 1893 года он писал Н.А. Лейкину: «Я опять участковый врач и опять ловлю за хвост холеру, лечу амбулаторных, помещаю пункты… Не имею права выехать из дома даже на два дня».
Участковым врачом Чехов прослужил всю свою жизнь — и в годы молодости, когда в литературе он был Антошей Чехонте, и в зрелые годы, в расцвете писательской славы.
Чехов был хорошим врачом. Однажды, то ли в шутку, то ли всерьез, он даже сказал, что мог бы спасти князя Андрея Болконского, но не как писатель, а как врач.
Чехов и звания
28 декабря 1899 года император Николай II подписал указ о том, что Антону Чехову жалуется титул потомственного дворянина и орден Святого Станислава третьей степени. Для биографов Чехова этот факт его биографии долгое время оставался неизвестен. Все дело в том, что дворянский титул Чехов не принял. Высочайший указ так и остался без внимания и последствий.
Но поскольку в России нельзя было жить совершенно без всякого чина, то у Антона Павловича все-таки был чин — отставной сверхштатный младший медицинский чиновник.
Также он отказался от звания академика. В 1900-м году Чехов был выбран в почетные академики Петербургской академии наук, но уже через два года покинул ее из-за скандала, разгоревшегося вокруг Максима Горького. Дело в том, что в феврале 1902-го Академия сначала присвоила Горькому звание академика по разряду изящной словесности, а в марте признала «выборы в почетные академики Алексея Максимовича Пешкова (псевдоним — М. Горький), привлеченного к дознанию в порядке статьи 1035 Устава Уголовного Судопроизводства» недействительными из-за политической неблагонадежности.
Этот отказ вызвал большой общественный резонанс, а академики Чехов и Короленко публично заявили, что в знак несогласия с этим решение отказываются от своих званий.
В паспорте Ольги Книппер-Чеховой было написано: жена врача. «Хотел я сначала сделать тебя женою „почетного академика“ — писал Чехов ей. — Но потом решил, что быть женою лекаря куда приятнее».
Чехов и гости
Многие современники Чехова вспоминали о необыкновенном гостеприимстве Чехова и том внимании, с которым писатель относился к каждому, кто приезжал погостить в его доме. Чуковский писал: «Он был гостеприимен, как магнат».
В Мелихове, где писатель прожил семь лет со своей семьей, поток гостей не иссякал никогда: приезжали и знакомые, и незнакомые, и по приглашению самого Чехова, и просто так — посмотреть на знаменитого писателя.
Чехов с семьей на крыльце мелиховского дома
Об одном из таких незваных гостей, публицисте Меньшикове, вспоминал брат Чехова: «…и вдруг к нам приехал в полном смысле человек в футляре: штатский, в больших калошах, в теплом ватном пальто с приподнятым воротником и с громадным дождевым зонтиком, несмотря на сухую летнюю погоду. В Мелихове вздохнули с облегчением, когда он уехал».
По воспоминаниям одного из современников, в Мелихове Чехов «принимал у себя в таком беспримерном количестве, словно у него был не дом, а гостиница». «Спали на диванах, и по нескольку человек во всех комнатах, — писал о многочисленных гостях брат писателя Михаил, — ночевали даже в сенях».
Чехов и благотворительность
«Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные», — писал Чехов в рассказе «Крыжовник». Сам писатель помнил об этом всегда, и в своей благотворительной деятельности одной медициной не ограничивался. Он занимался и сбором средств для нуждающихся, и строительством школ, и общественной деятельностью.
Например, когда в 1891-92 годах из-за неурожая и засухи в Нижегородской и Воронежской губерниях разразился сильнейший голод, Чехов организовал сбор пожертвований для голодающих и сам выезжал на места бедствия. А в Мелихове, глухой деревне, он организовал настоящий врачебный пункт, ежедневно с 5 до 9 часов утра принимая больных и снабжая их лекарствами. Кроме того, Чехов сам навещал тех, кто нуждался в его помощи, проделывая порой путь в десятки верст.
В 1892 году во время эпидемии холеры, угрожавшей средней полосе России, Чехов работал санитарным врачом от земства — объезжал вверенные ему 25 деревень, четыре фабрики и монастырь, проверял состояние изб, строил холерные бараки, собирал средства для борьбы с болезнью, обходя состоятельных людей.
Там же, в Мелихове, на средства Чехова были построены три школы для крестьянских детей, колокольня и пожарный сарай. А в родном Таганроге по инициативе писателя была организована общественная библиотека, куда Чехов пожертвовал более 2 тысяч томов собственных книг, среди которых было немало уникальных изданий с автографами музейной ценности.
В Ялте, уже будучи тяжело больным, Чехов не прекращал помогать людям. Он участвовал в создании санатория для малоимущих и его работа в Попечительстве о приезжих больных в Ялте.
Чехов и болезнь
Со своей болезнью Чехов жил долгие годы, казалось, что она то отпускала его, то, наоборот, подступала все ближе. Многие современники Чехова в своих воспоминаниях не раз подтвердят одну и ту же мысль: Антон Павлович никогда не говорил о своей болезни и не жаловался на здоровье, даже в самые тяжелые моменты делая вид, что все в порядке, и боясь расстраивать близких и друзей.
«Он даже и вида не подавал, что ему плохо. Боялся нас смутить… Я сам однажды видел мокроту, окрашенную кровью. Когда я спросил у него, что с ним, то он смутился, испугался своей оплошности, быстро смыл мокроту и сказал: Это так, пустяки. Не надо говорить Маше и матери», — вспоминал брат Чехова Михаил Павлович об эпизоде, случившемся за несколько лет до смерти Чехова.
Портрет Чехова работы Н.П. Ульянова. 1904 г.
А вот что писал Чехов Суворину: «Я на днях едва не упал, и мне минуту казалось, что я умираю. Быстро иду к террасе, на которой сидят гости, стараюсь улыбаться, не подать вида, что жизнь моя обрывается… Как-то неловко падать и умирать при чужих».
А Левитан писал в письме Илье Репину так: «Сердце разрывается смотреть на Чехова — хворает тяжко, видно по всему — чахотка, но улыбается, не подает вида, что болен. Интересно, знает или не знает правду? Душа за него болит».
Находясь в Баденвейлере, Чехов писал маме и сестре: «Здоровье мое поправляется, входит в меня пудами, а не золотниками», «Здоровье с каждым днем все лучше и лучше»… Меж тем силы оставляли его с каждым днем.
В статье, напечатанной в немецкой газете после смерти Чехова, его лечащий доктор Эрик Шверер писал: «Он переносил свою тяжелую болезнь, как герой. Со стоическим, изумительным спокойствием ожидал он смерти. И все успокаивал меня, просил не волноваться, не бегать к нему часто, был мил, деликатен и приветлив».
«Было поистине изумительно то мужество, с которым болел и умер Чехов!» — позже скажет о нем Бунин.
