— Писатель и учитель литературы соотносятся так же, как астроном и астролог. Казалось бы, и то и другое про звезды, но там, где автор фиксирует сверхновую, учитель часто видит нечто, напоминающее, скорее, гороскоп: «Козерога завтра ожидает тяжелый день, опасайтесь конфликтов на работе, светофоров и овсяной каши».
Все мы помним эту «астрологию» еще со школы: лиловое платье Анны Карениной, серое, безжизненное небо Аустерлица, а «Базаров с помощью розы иносказательно просил о любви, хоть небольшой, хоть на краткий миг» (про Базарова — это не шутка, а реальная цитата из пособия для учителей).
Писатель указывает им на луну, а они смотрят на палец. Мало того смотрят, так еще умудряются этот палец комментировать: «так, он указывает пальцем на луну, это символ! Это что-то значит! Палец — это перст указующий, отсылка к Библии, Евангелие от Марка, глава шестая, стих двадцатый, точно!»
Але, придурок, я луну тебе показываю, перестань анализировать мой палец.
Поймите меня правильно: я и сам люблю поискать аллюзии/отсылки/символы. Любой хороший роман/рассказ наполнен ими под завязку. И, разумеется, серое, безжизненное небо Аустерлица и лиловое платье Анны — очень важные детали, Толстой не просто так прикрутил их к сюжету. Здесь ведь вопрос в другом: когда мы слушаем музыку, мы наслаждаемся именно мелодией, мы не воспринимаем ее как набор нот и регистров. Чтобы любить Бетховена, вовсе не обязательно знать, что такое фуга, и чем увертюра отличается от сонаты, и почему ноктюрн — это не то же самое, что и квартет (хотя, казалось бы, звучит похоже). И с классической литературой точно так же — вы удивитесь, но ее можно просто читать. Ради удовольствия. Без всей этой филологической «астрологии», иносказательной символики и прочего. Серьезно.
Есть такой роман: его главный герой — офицер; за сто страниц текста он успевает: (а) похитить женщину, (б) застрелить приятеля, (в) почти погибнуть от рук контрабандистки, (г) поучаствовать в облаве и собственноручно задержать убийцу.
А, и еще — повествование там нелинейное. Порядок у глав существует, но он не соответствует датам публикации.
Знаете, что это за книга?
«Герой нашего времени».
Недавно я провел такой эксперимент: пересказал сюжет «Героя…» своим знакомым и попросил угадать книгу. Правильный ответ дали всего два человека из десяти.
«Я помню, что Печорин — лишний человек, только не помню, почему…»
«Так, постой, я забыл, а Печорин — он лишний или маленький человек? Или, может быть, он „низкий человек“?»
«Я в школе был уверен, что Печорин — врач, потому что учительница постоянно повторяла, что он поставил эпохе диагноз».
«Там были контрабандисты? Если да, то я уверен — они занимались контрабандой скуки?»
Все это реальные цитаты. Из них ясно одно: никто (или почти никто) из нас не воспринимает «Героя…» как цельную историю, наполненную живыми характерами и грустью; роман Лермонтова у многих устойчиво ассоциируется с вторичными околошкольными воспоминаниями: с заметками Белинского о «лишнем человеке», «социальной критикой», отношениях с императором Николаем, с Пушкиным.
Настоящие «лишние люди» — это дети на уроках литературы. Их интересами пренебрегают.
Та же проблема с «Шинелью». В школе вам расскажут про важнейшую идею «маленького человека», «социальную сатиру», «сострадание» и вообще «все мы вышли из гоголевской шинели». Мозги детей так старательно фаршируют «историческими/социальными контекстами» и «литературным процессом», что в итоге от них ускользает самое главное — удовольствие. А ведь «Шинель» — очень смешной рассказ. Правда. Вот, например, сцена смерти Акакия Акакиевича:
«Явления, одно другого страннее, представлялись ему беспрестанно: то видел он Петровича и заказывал ему сделать шинель с какими-то западнями для воров, которые чудились ему беспрестанно под кроватью, и он поминутно призывал хозяйку вытащить у него одного вора даже из-под одеяла; то спрашивал, зачем висит перед ним старый капот его, что у него есть новая шинель; то чудилось ему, что он стоит перед генералом, выслушивая надлежащее распеканье, и приговаривает: „Виноват, ваше превосходительство!“ — то, наконец, даже сквернохульничал, произнося самые страшные слова, так что старушка хозяйка даже крестилась, отроду не слыхав от него ничего подобного, тем более что слова эти следовали непосредственно за словом „ваше превосходительство“. Далее он говорил совершенную бессмыслицу, так что ничего нельзя было понять; можно было только видеть, что беспорядочные слова и мысли ворочались около одной и той же шинели. Наконец бедный Акакий Акакиевич испустил дух».
Мне кажется, это одно из самых смешных описаний предсмертных мук в литературе. Башмачкина здесь совсем не жалко. И, тем не менее, детей до сих пор убеждают в том, что Гоголь призывал «пожалеть «маленького человека» и что из этой его шинели вышел Достоевский.
Я постоянно слышу от людей: «я боюсь читать Джойса/Данте/Пинчона, он слишком умный, там комментариев и толкований больше чем самой книги, я ничего не пойму, я чувствую себя тупым/тупой, когда открываю его книгу, я не потяну его».
Этот невроз знаком многим — ведь нас с детства запугивали маленькими людьми и Большими Идеями, приучали к тому, что классика — это ого-го-го (потрясая пальцем в воздухе)! К ней просто так не подступишься! Это вам не в носу ковыряться, это — «заглянем в лицо трагедии, увидим ее морщины», а если ты не понял, что символизирует лиловое платье, расщепленный молнией дуб и небо Аустерлица и роза Базарова (которая что-то там иносказательно символизирует, ага) и почему фамилия главного героя «Дедал» и причем здесь бананы и ракеты ФАУ-2, то тебе должно быть стыдно. Невежда!
А вот и нет.
Ошибаетесь.
Не знать — не стыдно.
Стыдно — не хотеть знать.
Этот комплекс неполноценности — «ты все равно не поймешь» — похож на зеленые очки, которые носили жители Изумрудного Города.
Я завидую людям, читавшим «Анну Каренину» в 1877 году, по мере того, как она выходила в толстом журнале. Они читали с чистого листа, ради удовольствия, ради самой истории, они еще не знали, что у Толстого есть какая-то там «мысль семейная» и что образ металла в книге очень важен. Я иногда представляю себе шок первого читателя: «О Господи! Анна, не надо, не делай этого!» Сегодня ее поступок уже давно не спойлер. Но как же хочется увидеть лицо человека в 1877 году, дочитавшего до сцены на вокзале.
На самом деле именно так в первый раз надо читать классическую литературу. Так, словно книга только что из типографии, словно еще не существует огромного корпуса сопутствующих текстов, толкований, диссертаций, анекдотов, домыслов и прочих зеленых очков Филологического Изумрудного Города. Эти очки вы всегда успеете надеть, не торопитесь.
Ведь если вы откроете Данте/Кафку/Рабле/Толстого/Джойса/Пинчона просто так, ради удовольствия, то рано или поздно вы почувствуете, что книги «сложных писателей» хороши, невыносимо хороши, даже без комментариев. Особенно без комментариев.
Школа должна воспитывать в детях любопытство, а не священный трепет перед громкими именами и великими идеями. Потому что настоящий учитель — это человек, беседуя с которым, ты кажешься себе умнее, чем ты есть на самом деле. Не наоборот.
